Каждый год в феврале я по дороге в булочную, покупаю билет в Израиль и… на следующий день: «здравствуй солнечный Тель-Авив, здравствуй Бен-Гурион!»
Люди со всего мира, деловая суета, свежий воздух после душного самолета. Бен Гурион – аэропорт Тель-Авива, перед зданием аэропорта грейпфрутовая роща, античные колонны и… свет. Если этот невообразимый свет так же лился 2 тысячи лет назад, то понятно почему… Мои рассуждения прерывают мысли об одиноко стоящем на обочине чемодане, который я оставила, чтобы посмотреть рощу.
Первые ощущения от мирного Израиля оказались обманчивы, уже в рекевите (скоростная электричка) я увидела ребят и девчонок с автоматами, не то чтобы я испугалась, но появились непонятные чувства. Все оказалось просто: военнообязанная молодежь возвращается после службы не в казармы, а домой и везет с собой оружие. Согласитесь, не каждый день встречаешь в метро загорелого красавца в черных очках, размахивающего пистолетом. Свою станцию я, естественно, проехала.
На улице смеркалось, когда я добралась до Хайфы. В Хайфе, городе солнечном даже зимой, где телевизионные передачи рассказывают о метровых сугробах в России, есть необыкновенный Бахайский сад, созданный в позапрошлом веке. Это часть Бахайской религии, согласно которой Бог — един, разнообразные религии – это послания пророков. Удивительно то, что 60 лет назад на месте роскошных Бахайских садов была пустыня, теперь же благодаря программируемым насосам пустыня не только цветет, но и дает кров целому городу.
Кров – понятие весьма относительное, особенно в Израиле. В городе оказалось множество домов, больше похожих на крепости, с заколоченными окнами. Отсюда около 20 лет назад ушли в результате столкновений арабы, а по еврейским законам право собственности сохраняется за хозяевами 50 лет. А поскольку арабы вернуться обратно не могут, простоят эти дома в ожидании новых хозяев еще лет тридцать. Напоминали они мне дома с привидениями, особенно ночью. Разве что привидений можно бояться на улицах Израиля, повсюду видеокамеры, вооруженные солдаты с металлоискателями, военные катера, снующие вдоль пляжа. Одним словом — цивилизация, о которой забываешь, оказавшись за колючей проволокой Палестинской автономии Вифлеема. Шаг в сторону, внеплановая фотография, и я уже отстала от группы. Руки, ноги, вся я оказалась увешана бусами, в руках какие-то побрякушки, а вокруг галдящие на непонятном языке торговцы – ловцы наживы. Кто-то говорил на английском, из сказанного я смогла разобрать, что фактически являюсь хозяйкой накиданного товара и должна за него заплатить, в голове одна мысль: «Правильно изгнали торговцев из храма». Внезапно толпу продавцов рассек экскурсовод-араб, он, видимо, в очередной раз, пересчитывая группу, не досчитался одну туристку. Мне повезло. В храме стены расписаны по диагонали: «Здесь был Вася»; монахи щелкают затворами фотоаппаратов, суета.
Не так чувствуешь себя в каменном городе Иерусалима. Всё в этом городе окутано многовековой тайной: и Пуп Земли, и сказочные каменные улицы с каменными перекрытиями, и рынок, в одной из лавок которого, я увидела лампу Алладина, и восточные ковры; цены уменьшались вдвое, как только продавцы видели, что я не заинтересована в товаре. Странной казалась мысль, что в этом казалось бы пещерном каменном городе живут люди, а престижнее всего купить квартиру в районе с «романтичным» названием «Огненная гиена».
Конечно самым огненным, в смысле теплым, местом Израиля является Эйлат.
Как-то раз в Эйлате я пошла на пляж, дошла до границы и, заплатив 20 евро на таможне оказалась в Египте. Я шла и думала :«Откуда у африканцев такое чувство музыки – море формирует ритм, четкий восход и закат солнца. В Росси же все изменчиво».
Пустыня. Три деревянные лачуги, одна из которых – туалет. С другой стороны море. Тишина. Ощущение, что я оглохла. Вдали мальчик играет в мячик. Мяч – огромный, прозрачный. Человек в белой рубахе до пят. Подхожу ближе: лицо – русское, только черное очень. Меня на ломаном английском приглашают выпить чаю – пустыня все-таки. Посмотрев на засиженный мухами коврик, отказываюсь. Иду дальше, вдоль моря. Любимые босоножки натерли в кровь ноги.
Колеей вездехода тянулись облака. Я сидела и понимала, что горы, которые я вижу через залив и хочу добраться, такие же, как у меня за спиной. Облака превратились в верблюдиков и испарились. День закончился. Завтра я улетаю. Грустно. Что смягчает мою грусть? Единственно, сознание того, что я уеду, а здесь все останется таким – нетронутым; и можно будет вернуться сюда в прошлое, которое сейчас для меня настоящее.
