Сухой колючкой больно ранясь, по узкой тропке средь олив
К церквушке Айос Иоаннис взберусь, подошвы опалив.
Малютка-храм ютится скромно в соседстве с фермой ветряной,
Того гляди, его со склона смахнёт порыв очередной.
Лежит как камушек неценный вдали от хоженых дорог –
Свежепобеленные стены, над сводом синий куполок.
Добрейший патер, чьи моленья своим присутствием прерву,
Простит мне голые колени и непокрытую главу.
Он стар, его лицо – пергамент, улыбка – рама без стекла,
Я из страны, что под снегами, к нему на исповедь пришла.
Там независимо от масти, ранжира, тяжести мошны
Мы все больны своим ненастьем, своим унынием грешны,
А здесь греху какая мера? Привычно лоб перекрещу
И Бог мне скажет «калимэра!» сквозь чёрный греческий прищур.
***
Вдоль берега — пляж, парасоли,
В песке отпечатанный след.
Бульончик морской пересолен,
И мутен, и плохо согрет.
Почти неизменный веками,
Весь охра-лазурь-киноварь,
В нём плавает твёрдый как камень
Внушительный Критский сухарь.
Родное забыв бездорожье,
Дела отложив на потом,
В огромное варево Божье
Ныряешь лавровым листом.
Заботы покажутся мелки,
Придёт откровенье извне:
Что не попадёшься в тарелке
Ни Господу, ни сатане.
***
Не самородок — камень бросовый,
Не персик — яблочко с бочком.
Зато на мне купальник розовый
И всё пучком, и я ничком
Лежу под финиковой пальмою
Без задних ног, без одеял.
Ну и пускай не идеальная.
Кому он нужен — идеал?
Жгу время в ласковой прибрежности
Впустую, в наглую, вотще.
А человечьей глупой нежности
Совсем не надо мне. Вобще.
